- Все, что я знаю наверняка, - люди добры ко мне, и ничего нет приятнее на свете. Я просто радуюсь общению с людьми, а оно становится проще, когда они тебя знают. Такая уж удачная профессия… Впервые в жизни сыграв на сцене, я испытал странное и не слишком приятное ощущение. Но время прошло, и я научился ценить свою работу. Ценить ее высоко.

- Выходит, если люди знают ваши работы в театре и кино, они в какой-то степени знакомятся с вами?

- Конечно! По меньшей мере, они думают, что знают меня хорошо. Когда у тебя за плечами столько ролей, сколько их у меня, удачных и неудачных, ты начинаешь понимать, что каждая в той или иной степени отражает тебя как личность. Может, роли просто становятся частью тебя. Роль может ранить, может причинить боль, но не может быть для тебя чужой.

- Ваши старые работы, давние фильмы - вы их пересматриваете?

- Специально - нет. Иногда, даже довольно часто, доводится увидеть себя по телевидению в какой-то из старых картин. Щелкаешь каналы, видишь знакомую физиономию: «О боже, нет! О да!» В основном для меня имеет значение не сама роль, а воспоминания о том, что происходило в моей жизни в те годы, когда я ее играл. Будто листаешь фотоальбом.

- Шейлок - роль возрастная. Вы чувствуете, что годы идут и настало время для нового образа Аль Пачино?

- В «Венецианском купце» я и правда выгляжу лет на сто пятьдесят. И это не грим, а реальность. Как я до такого дошел, понятия не имею. На самом деле мне не больше ста. (Смеется.)

- Что подтолкнуло вас к этой роли - безусловно, этапной для каждого серьезного актера?

- Мне сотни раз предлагали сыграть Шейлока на сцене, но я никогда не соглашался. Зачем повторять за другими актерами, которые уже играли Шейлока, и так потрясающе, что мне вряд ли удалось бы их переплюнуть? Но потом мне попался на глаза сценарий Майкла Рэдфорда, и в нем я увидел не обычную кинопостановку, но полноценную киноверсию пьесы Шекспира. Его режиссерское видение захватило меня, заставило взглянуть на Шейлока по-другому. И я решил, что можно попробовать взяться за это. Я люблю фильмы Майкла, и потому сказал «да».

- Неужели кто-то может всерьез предпочесть Шекспира на экране Шекспиру в театре?

- В каком-то смысле это возможно. Меня нельзя обвинить в том, что я недооцениваю театр. Я начинал в театре, я не бросал его даже в самые тяжелые периоды жизни. Театр дает мне так много, он помогает мне постоянно шлифовать мастерство! Питер Брук как-то сказал, что Шекспир бывает хорош в кино, потому что иногда в кино ты можешь себе позволить пропустить фразу-другую. В кино, как ни странно, можно быть более свободным в отношении Шекспира, лучше обдумать роль и переосмыслить ее. Однако, играя Шекспира на сцене, ты тоже получаешь немало как профессионал, ты беспрестанно чему-то учишься. Особенно если работаешь с Шекспиром на протяжении долгого времени. Если бы я сыграл Шейлока сперва на сцене, а потом в кино, мне бы это могло помочь. Впрочем, сложилось иначе.

- Каким вы видите Шейлока?

- Мне всегда казалось, что, если объяснить, откуда пришел Шейлок, если показать реальные условия его жизни, можно будет понять, что заставило его так себя повести. В жизни нередко встречаются Шейлоки, которых сама жизнь вынудила быть жестокими. Шейлок одинок, его жена умерла - хотя в пьесе и даже в фильме об этом нет ни слова, но не случайно же он живет вдвоем с дочерью! Источник его гордости и достоинства - работа, в которой он превзошел всех остальных. Есть эпизод, который при финальном монтаже не вошел в фильм, где Шейлок молится и клянется, что не отступится от обещанного фунта христианской плоти. Раввин пытается отговорить его, а Шейлок отвечает, что дал обет Господу. Шейлок делает все возможное и невозможное для того, чтобы не сойти с однажды выбранного пути. Он уверен, что не ошибается, и потому защищает свои права с такой яростью. Это вопрос человеческого достоинства. У меня не было проблем, чтобы понять и прочувствовать это. Шейлок чувствует, что дочь его пропала навсегда, и это заставляет его сказать в суде «у меня была дочь», а не «у меня есть дочь». Это окончательно подкосило его, и потому он зашел слишком далеко - он сам это осознает.

- По вашим словам выходит, что Шейлок не хорош и не плох, он жертва обстоятельств, в которых не может повести себя иначе. Характеристика, вполне подходящая к самому известному из ваших персонажей - Майклу Корлеоне…

- Пожалуй. Каждый из нас - неоднозначная и двойственная личность. Я не настаиваю на этой двойственности, но иногда она рождается из ситуации, и ничего с этим не поделать. Шейлок получил свой шанс и хочет им воспользоваться. Ведь он действительно отдал деньги Антонио и потребовал взамен всего лишь фунт его плоти - это против любой человеческой логики, это противоречит собственным интересам Шейлока! Это просто пари, игра. Соревнование, в котором он хочет победить. Показать противнику, Антонио, что надежда на судьбу дала ему шанс на победу. Дело в том, что как только вы начнете смотреть на персонажей как на людей, существующих в реальности (а Шекспир поступал именно так, и нет писателей более великих, чем он), вы поймете всю подоплеку их поступков. Человек не ларец Пандоры, его всегда можно понять. В книгах плохих писателей вы иногда не можете объяснить поступков героев, но Шекспир не таков.

- Насколько важны первые пять минут фильма - до начала пьесы, - когда нам показывают условия жизни евреев в средневековой Венеции и вводят в курс истории антисемитизма?

- Очень важны. Я убежден, что, зная обстоятельства жизни Шейлока, зритель сможет лучше его понять.

- Но Шекспир этого в своей пьесе не сделал…

- Сделал бы непременно, если бы жил сегодня! (Смеется.) Во времена Шекспира было совершенно иное представление о том, что рассказывается в истории Шейлока. И я не знаю, что это за представление. Но я живу в XXI веке и пытаюсь передать собственную точку зрения.

- Что вы ответите тем, кто отрицает сегодня актуальность Шекспира и необходимость ставить его на сцене и в кино?

- Я бы хотел с ними подискутировать… Это все равно что призвать людей перестать слушать Бетховена или Моцарта. Это просто бессмыслица. Особенно для меня, всю жизнь игравшего Шекспира. Он знал так много о человеческом поведении и его причинах, что никогда не устареет.

- Вас считают воплощением золотого века Голливуда. Как вам кажется, какие времена сейчас переживает американское кино?

- Надеюсь, не самые худшие. Попытки сломать лед, сказать что-то новое никуда не делись, мы видим их ежегодно. Но насколько эти попытки удачны, я не могу сказать. Не могу оценивать и то, что происходило в 1970-х, - я жил и работал тогда, позже читал книги о той эпохе, но все еще не могу о ней судить. Мне просто повезло оказаться в центре водоворота. Стереотипы ломались, это чувствовалось, и я отдавал себе отчет в том, что в кино происходит что-то принципиально новое. Но анализировать это я пока не способен.

- Если бы вам тогда не повезло, что было бы с вами сегодня?

- Скорее всего, работал бы в той или иной театральной компании, воспитывал бы штук двадцать детей. (Смеется.) В любом случае было бы иначе, чем сегодня. Такой шанс, как «Крестный отец», представляется не каждый день и не каждому. Если это что-то значит, то до встречи с Копполой я уже играл в театре лет десять, не меньше. Но кино всегда соблазняло меня, и в конце 1960-х я начал сниматься. Тогда этот мир казался волшебным: вся машинерия, огромные камеры… не то что сегодня, когда моя старшая дочь - а ей недавно исполнилось пятнадцать лет - уже сняла четыре маленьких фильма при помощи компьютера! Теперь даже дети могут снимать кино, телевизор переполнен реалити-шоу, люди просто привыкли жить каждый день под прицелом камеры.

- А вы, когда начинали играть в кино, стеснялись камеры?

- Стеснялся, и очень сильно. Было это тридцать пять лет тому назад. А сегодня камера - не больше чем повседневная часть нашей культуры. Но моя стеснительность не имела никакого отношения к моей любви к кинематографу. Я был воспитан на кино, и идея, что когда-нибудь я смогу сняться в фильме, потрясала меня еще в детстве. Когда же я пришел в театр, то был очарован и потрясен возможностью стать членом актерской семьи. 60-е были великой эпохой, мы все встречались и общались в многочисленных кафе, работали и жили в них. Играли по шестнадцать спектаклей в неделю, зарабатывали копейки, голодали… Такие вещи не забываются.

- Какую роль в вашей карьере сыграл великий режиссер Сидни Люмет?

- Благодаря ему я впервые приехал на Каннский кинофестиваль. Я спросил у него: «А что это такое?» Он ответил: «Такое место, где толпы зрителей и поклонников, фотографы светской хроники слепят тебя своими вспышками…» И тогда я сказал: «Ты что, шутишь? Я никогда не сяду в самолет и не полечу так далеко!» Хотя, между прочим, я уже бывал в Европе, ездил туда с моим театром, и там мне очень нравилось. Но осознание того, что я поеду на фестиваль и меня все увидят… К счастью, премьера прошла успешно и фильм взял приз.

- Вы были таким стеснительным…

- Был. Только поняв, какое отношение моя работа имеет к окружающему миру, какое она имеет для него значение, я немного успокоился. Однако моя стеснительность никуда не делась, она все еще со мной. С другой стороны, мне всегда казалось, что актер анонимен и эта профессия помогает победить стеснительность. Каждая моя роль начинается с чистого листа, я ничего не знаю о ней, я ничего не знаю о себе в этой роли - несмотря на все технические ухищрения. Роль должна обрасти плотью, моей собственной плотью. Однажды я видел документальный фильм о Пикассо, и он меня поразил. Он рисует там очень красивый цветок, который потом вдруг превращается в определенную часть женской фигуры. Эта трансформация мне запомнилась надолго: набросок, который вдруг перестает быть наброском и превращается в самостоятельный образ. Бог знает, чему меня это научило, но чему-то определенно научило.

- Хотели ли бы вы сыграть других шекспировских героев? И каких?

- Кто-то предлагал мне сыграть Лира, но это будет слишком сложно… Кажется, Гамлета мне играть уже поздно… Я мог бы сыграть его отца, Тень Отца Гамлета. У него потрясающий текст, и он стал едва ли не важнейшим персонажем американского шекспировского канона. Помню, когда я был молод, мы хотели ставить «Гамлета». И вот решили все собраться и обсудить будущую постановку. Собрались, начали говорить, и я предложил попытаться воссоздать, как Гамлет разговаривал с отцом еще до того, как тот стал призраком…

- Что из этого вышло?

- В эту секунду мы решили, что наш метод - полное дерьмо, и не стали браться за эту постановку. (Смеется.) Но представьте, тот же метод сработал, когда мы принялись за «Венецианского купца» год назад. Мы сперва попытались понять эту пьесу, у нас ничего не вышло, и тогда пришлось убить целый месяц на репетиции - что бывает крайне редко в кино. Так мы превратились в настоящую труппу и начали понимать, что же мы играем. Знаете, я просто счастлив, что так много играл Шекспира. И сыграл бы еще.

- Какие последние постановки по Шекспиру в кино вам запомнились?

- «Гамлет» с Итаном Хоуком, «Ромео + Джульетта» База Лурмана, в которой чувствовалась одержимость автора шекспировской энергетикой… Большой успех, причем заслуженный.

- Вы не боитесь, что если Леонардо Ди Каприо не будет играть Шекспира, то Шекспира попросту забудут?

- Шекспир не нуждается ни в одном из нас, он переживет всех нас - уж поверьте. Это я вам гарантирую.

Адвокат крестного

Альфредо Джеймс Пачино родился в 1940 году в нью-йоркском районе Южный Бронкс, учился в знаменитой актерской студии Ли Страсберга и первый успех снискал в конце 1960-х на театральной сцене. В кино его судьбу решила настойчивость Френсиса Форда Копполы, отстоявшего сомнительную кандидатуру малоизвестного 'итальянца' для роли Майкла Корлеоне в 'Крестном отце' (1972). В следующие два десятилетия Аль Пачино прочно займет место среди ведущих американских киноактеров, уважаемых коллегами по цеху и обожаемых публикой. Он семь раз номинируется на 'Оскар' - но получает награду Киноакадемии лишь за роль в 'Запахе женщины' (1992). С возрастом мастерство актера ничуть не ослабело, чему доказательство - роли в фильмах 'Путь Карлито' (1993), 'Схватка' (1995), 'Донни Браско' (1997), 'Адвокат дьявола' (1997), 'Свой человек' (1999), 'Бессонница' (2002), 'Рекрут' (2003) и других. Аль Пачино также снимается в телефильмах и не изменяет своей первой любви - театру.